! а | | рых проснулась воля к жизни и к радостям жизни. Именно перед эти- ми людьми отступает Сталин. Их он стремится задобрить. Но соловья баснями не кормят. Первобытный покорный советский хвост смущал его меныше, чем «зарвавшийся потребитель», недовольство которого, недовольство скудным предложением «красивых вещей» легче переро- стает в политическую фронду. «ЛЮДИ ВЫХОДЯТ ИЗ ЗВЕРЕЙ» Именно в быту ярче всего сказывается параллелизм судьбы вели- ких революций, подвергших целые страны катастрофическим ломкам, лишениям и террору. Как только власть утрачивает ореол страха, ютпус- кает вожжи или сама поддается разложению, население бурно проявля- ет волю к жизни. И сразу замечается склонность к крайностям, «пере- гиб», как выражаются теперь в России. После пережитых ужасов еще не успела наладиться спокойная жизнь, нет еще ни благорастворёния воздухов, ни изобилия плодов земных, ни времен мирных, а люди уже ищут наслаждений, рвут свою долю радостей житейских. Грубость и дешевка характеризуют первоначальное веселие. Дети вчерашних па- лачей. и вчерашних жертв сравниваются в общем хоре жаждущих жизни. Тут исчезает гражданская добродетель и уступает место разгулу. Тут уже не пир во время чумы, а пир сразу после чумы, когда в человеке восторженно звучит инстинктивная радость, что он пережил — худшее, что угроза, занесенная над ним, над его жизнью, смягчилась или ис- чезла. На пороге прошлого века, на исходе французской революции, уже наблюдалась такая картина. Период Директории и раннее Консульство вызвали в населении Франции и в особенности Парижа безудержную потребность к примитивным удовольствиям. Прежде всего Париж за- плясал. Какая-то неистовая страсть к пляске, к танцам охватила все еще неустоявшиеся в новом равновесии слои населения. Еще не было но- вого общества с его неизбежной социальной иерархией. Наверху ока- зывались наиболее удачливые, но далеко не лучшие люди. Остатки ста- рых высших классов опростились, зачатки новых еще не успели обте- саться. Но все плясало. В некотеорые дни Париж казался сплошным об- щественным балом. Всюду лампионы. За окнами музыка. Таверны и ка- бачки, превращенные в скороспелые дансинги, содрогались от топота танцующих пар. И уже возникали дорогие, изысканные учреждения, где спешили развлечься люди, завоевавшие себе в процессе революции социальные преимущества. Люди старого режима становились учите- лями манер, вкусов и мод. Но и они были захвачены общей грубовато- стью. «Казалось, в Париже столовые вытеснили гостиные», пишет один французский историк. «Всюду завтраки, выростающие в целые обеды, чаи, превращающиеся в ужины, кулинарная утонченность и рекорды объядения, всюду кутежи. Приглашенные к столу нуво-ришей похожи скорее на толпу, чем на общество. Давка такая же, как на окраинных танцульках, но разница в тоне. В простонародных пиршествах еще со- хранился стиль санкюлютов. В богатых домах избегают революционно- го стиля и пытаются подражать старому двору, старому высшему Фб- ществу. Но и тут, и там идеи поблекли, все свелось к самому грубому позыву к наслаждениям, к стремлению жирно поесть, обожраться», И в эту пору возвращавшиеся на родину французские эмигранты ожидали увидеть в Париже потрясенных бурными событиями стольких ЕЙ Наи